Целый месяц в Прайори я не брал кий в руки. Даже к столу подходить отказывался. Хотя я в любом случае никогда не играл летом – брал два-три месяца отдыха. После выхода я опять начал тренироваться и играл паршиво, но все равно был счастлив. Я думал, это прогресс – раньше бы я себя за это уже запинал.

Потом начались турниры, я очень старался.

Моим первым турниром стал Кубок Чемпионов. Я прошел его до финала и никогда не играл так эмоционально. Но начал я катастрофически – проигрывая 4-1 Марку Вильямсу. Потом я поднял голову и увидел на трибунах троих своих ближайших друзей из Прайори: Чарльза, Мартина и Роуз. До этого я понятия не имел, что они здесь. Боже, подумал я, они считают, что я один из лучших снукеристов всех времен, и сейчас увидят, как меня размажут. Это подбодрило меня и я выиграл следующий фрейм. Мартин и я называли друг друга «бездельниками», так что я посмотрел на него и сказал одними губами «Ты, Бездельник!», а он рассмеялся, и выдал мне то же обратно. После каждой партии мы обменивались любезностями. Адреналин играл во мне, я был на подъеме, и подумал, что наслаждаюсь. А вот Марк Вильямс – нет. Он показал великолепную игру, лучшую из того, что я видел в его исполнении, но я начал сокращать разрыв и в конце концов выиграл 7-5, шесть из семи оставшихся партий подряд. Все было идеально – отыгрыши, дальние удары, серии.

После матча мы отпраздновали мою победу за чаем, что было в новинку. А потом Чарльз, Мартин и Роуз отправились обратно в клинику.

Когда я вышел из Прайори, все профи снукера знали, где я был, потому что об этом написали в газетах. Конечно, я говорил с Джимми, он был первым, кто убедил меня, что все нормально. Он задал мне кучу вопросов и очень поддержал. Другие почти ничего не говорили, хотя я уверен, что кое-кто прекрасно понимал, через что я прошел. Зарабатывать на жизнь игрой в снукер – это очень странная профессия, так что у нас всех имеется какой-нибудь пунктик. Куча свободного времени, а потом ты вдруг играешь при невероятном уровне напряжения целый сезон. Иногда просто сидишь, тебе паршиво, и нужно что-то сделать. У Стивена Ли определенно был такой заскок насчет катящихся шаров. Вилли Торн – хороший парень, но он слишком азартен. Это его пункт. Я ездил с ним и он круглосуточно висел на телефоне, записывая ставки. Наверное, нужно быть аддиктом, чтобы играть в снукер на высоком уровне – это настолько сложная игра, что ты должен иметь к ней пристрастие, отдавая ей часы за часами.

Зависимость не уходит после лечения. Аддикты навсегда такими остаются, даже если держатся десятилетиями. Говорят, что зависимость – это болезнь и отпуска от нее не возьмешь. После Прайори я держался семь или восемь месяцев, чувствуя себя превосходно. Я смог вернуться.

Но я сорвался, что было неизбежно. Я поговорил кое с кем из моих приятелей по Прайори, они сказали: «Не переживай, такое бывает, ты опять сможешь начать все сначала. Позвони, если почувствуешь, что тебе опять этого хочется», хотя последнее, что я сделаю – это стану звонить тому, кто попытается меня от чего-то отговорить.

Ронни О'Салливан.
Я знаю, что сейчас моя жизнь под контролем, но когда я попадаю в определенные круги и общаюсь с некоторыми людьми, то должен признаться, искушение велико. Можно просто подумать: да ладно, забудь, я же всегда могу опять вернуться на собрания в Прайори, получить профессиональную помощь, и начать все сначала.

Когда я остаюсь один, то начинаю вспоминать старых приятелей, с которыми когда-то кайфовал, и убеждаю себя, что могу с этим управиться. Я просто буду рядом, я же не обязан тоже принимать наркотики, если это делают они. Хотя, говоря это, я прекрасно понимаю, что несу чушь и сам себя обманываю. После Прайори я несколько раз срывался, но каждый раз находил в себе силы вернуться и начать все заново.

Жизнь аддикта – это постоянная борьба. Борешься за следование Программе Двенадцати Шагов, за правильные поступки. Моя жизнь была разбита, я был несчастен, и специалисты в Прайори сказали, что если я буду следовать Программе, то сумею восстановить равновесие. Но как я ни старался, я знаю, что бывали времена, когда я сдавался. Поскольку Программа – это духовная штука, нужно открыть свой разум этой огромной силе и передать ей свою жизнь, а мне это трудно. Каждый раз, когда я оступался, или срывался, меня переполняло чувство вины.

Особенно виноватым я себя чувствую перед своей девушкой Джо. Мы вместе были в Анонимных Наркоманах, и это еще одна причина, почему мы вместе. Она невероятна, и держится уже два года, что, в некотором роде, делает это еще сложнее для меня. Если я оступаюсь, мне хочется поговорить с ней, но я боюсь, что она разочаруется во мне. А если я ей не расскажу, что наделал, буду держать это внутри, тогда я становлюсь нервным, раздражительным, и жить со мною сложно.

Часть меня всегда хочет большего. Я думаю: мне всего 27, я слишком молод, чтобы отказываться от того, чем занимаются мои приятели. Но на самом деле я ни от чего не отказываюсь, ведь если взглянуть на это с точки зрения здравого смысла, я понимаю, к чему меня привела такая жизнь: к страданиям и жуткой депрессии. Я пытаюсь убедить себя, что на этот раз все будет иначе; а потом я возвращаюсь к программе, и отношусь к ней с еще большим уважением, чем когда-либо.

Программа предлагает так много, и хотя сейчас я в куда лучшем состоянии, чем был пару лет назад, я знаю, что не получаю всех ее преимуществ. Я не поддерживаю связи с людьми из Прайори, я не пользовался Поддержкой, хотя, наверное, следовало бы, но до Рохэмптона очень далеко ехать, а я после игры выжат как лимон. Но я по-прежнему бываю на местных собраниях в Саусгейте, потому что это ближе ко мне и я получаю то же, что и в Рохэмптоне.

Я все еще не достаточно знаю о Программе, чтобы судить, что в ней правильно, что неправильно, я знаю только то, что прошел сам. Например, у меня есть один приятель, который звонит мне и приглашает сыграть в гольф. А я знаю, что если пойду играть с ним, то могу сорваться. Мы будем беседовать о том, как было бы здорово пригласить вон ту девушку, ли вон ту, и как классно поступать неправильно… в конце концов непременно появится кто-нибудь, у кого есть травка. Мне будет неудобно отказаться и я тоже закурю. Это по-прежнему моя слабость. Я заранее знаю, к чему приведет эта ситуация, и говорю себе, что когда до этого дойдет, я скажу, что мне пора идти, но раз уж я там, в этой ситуации, больше всего меня волнует то, что, скорее всего я решу, что никуда оттуда идти мне не надо.

Ронни О'Салливан вместе со своим сыном, которого тоже зовут Ронни.
Надеюсь, что к тому времени, как вы все это прочтете, я уже полностью вылечусь, но пока что мне это удалось только частично. Быть зависимым означает знать, что внутри тебя есть маленькая частичка потребности, которая может вдруг вынырнуть без приглашения. Я не могу даже выпить стакан вина, потому что если я это сделаю, то захочу еще. Но я решил, что на этой неделе я не позволю себе сорваться. Это как домашнее задание – я должен записать все насчет отказа и бессилия, и каждый раз, записывая это, я думаю, что не могу сделать то-то и то-то, я так решил. Будучи зафиксированным на бумаге, это проникает в разум, поэтому когда мой приятель звонит мне и приглашает на гольф, я думаю, что сделал домашнее задание, выстроил для себя рамки, и знаю, к чему это меня может привести. Сегодня я выбираю – то ли идти играть в гольф с ним и потакать своим желаниям, то ли пойти поиграть в гольф с кем-то другим, кто не станет предлагать мне косяк марихуаны. Ну и опять же, я могу просто пойти на встречу. Я не хочу подставлять спину
огню: ладно, может быть, это всего лишь одна сигарета с травкой, но я-то знаю, что она может привести меня к очередному загулу.

Этот мой приятель знает, что мы с Джо познакомились через Анонимных Наркоманов, и знает, что Джо больше не принимает наркотиков. Он заставляет меня чувствовать себя не в свой тарелке. Я не осмеливаюсь сказать ему, что я аддикт, потому что мне стыдно. Но Джо говорит мне, что я должен взглянуть этому в лицо и тогда я буду честен сам с собой, переводя это давление на них – если уже они предлагают мне косяк, то пускай они чувствуют себя дерьмово, а не я.

Мне следует ходить на встречи каждый вечер, но я этого не делаю, хотя сегодня точно пойду. У меня есть консультант из Прайори, на этой неделе я рассказал ему, что чувствую себя слабым. Он ответил: «Если вы что-нибудь примете до понедельника, пообещайте, что приедете в Прайори на неделю».

Я сказал, что никак не могу пообещать ему этого. Но я докажу самому себе, что могу сдержаться. Мне будет хорошо, если я с этим справлюсь, а если я поддамся, то буду полным дерьмом. Последний раз, когда я сорвался, меня не было всю ночь, Джо ужасно переживала, потому что не знала, где я. Было бы здорово – погулять, покурить, выпить пива и в два часа ночи сказать, «Хорош, я иду домой». Но это не я. Хотя и очень жаль. Хотелось бы мне так уметь держать равновесие.

Наркозависимость заставляет лгать, а я это ненавижу, потому что по натуре я патологически честен. Так меня воспитывали.

Я уже побывал на пяти сотнях встреч АН и выслушал все жуткие истории, которые там рассказываются. Я видел, как умирают мои друзья. Один парень, с которым я был вместе на терапии в Прайори, умер после того, как оттуда ушел. Я увидел его на встрече, и подумал, что это какое-то недоразумение – ему было 30, он был миллионером и красавцем. У него было столько денег, что Прайори был для него как отель: он оставался там на какое-то время, потом возвращался домой. Я думал, что он просто развлекается. Шесть недель спустя он умер – отказали почки. Тридцать лет, алкоголик.

Это меня потрясло. Так это действительно вопрос жизни и смерти, подумал я. Смерть этого парня заставила меня осознать, как легко вернуться к прежнему: опять кутежи, опять лишний вес, алкоголь, наркотики и ненависть к самому себе. Такая жизнь для меня – не жизнь, а смерть. Когда я был в таком состоянии, я действительно хотел умереть.

Уикенд окончен. Мои приятели по гольфу опять звонили и оставили три сообщения, а я намеренно им не ответил. Я не сорвался, и по этому поводу – чувствую себя действительно здорово.